Как играл Василий Миронович Зубанов, непревзойденный в нашем селе замечательный гармонист! Наш сосед, золотой человек и большой умница! Зов его гармони невозможно было сравнить ни с какой другой. Мироныч играет! Люди останавливались на дороге, забывая, кто куда шел. Распахивались окна в избах, прислушавшись и не утерпев, сельчане, смущаясь и стесняясь своей праздности, как бы ненароком, мимоходом сворачивали в наш проулок. Как незримой рукой свыше, с их лиц стиралась всегдашняя усталость, отпечаток вековечной заботы о неотложных крестьянских делах. Начинался необыкновенный, такой нечастый в трудовом селе праздник для души. Оживали глаза, с детской простотой сияли в улыбках лица вечных тружеников, таких отзывчивых на радость и так мало ее видевших. Не было никаких развлечений, никакой отрады.

Гармонь в ту пору заменяла в селе и радио, и появившиеся много лет спустя магнитофон и телевизор. Гармошка в умелых руках творила чудеса. Именно таким умельцем-самородком и был Мироныч со своей голосистой гармошкой и своей манерой игры. От природы и сам он был необычайно колоритен, а в момент игры ещё и очень артистичен.
К тому же Мироныч знал бесконечное множество старинных песен, которые в селе ещё помнили разве только две-три древние старухи. Невозможно назвать их по-другому, как-то не соответствовало и не подходило к ним, уменьшая их значимость, слово «старушки». Не та у них была стать. Это были железные, стойкие в невзгодах и неизносимые в работе люди крутого замеса и крепкой крестьянской закваски. Никто в селе, да и они сами, не мог с точностью определить их возраст.
До глубокой старости в них сохранилось, неизъяснимое словами, природное достоинство и степенность много переживших русских женщин, каких можно встретить только в российских деревнях. Казалось, сама земля наложила глубокий, неизгладимый отпечаток на их жизнь, до конца дней наградив ясной памятью, смекалкой и накопленной с годами мудростью. Без них песня не ладилась. Перебрав их поимённо, женщины, а среди них и моя мать – в молодости озорница и сочинительница свадебных частушек – отправлялись за певуньями.
Неспешно, с поклонами и шутками-прибаутками уговаривая почтить народ своим присутствием.
Это был целый ритуал, и всё это действо нужно было видеть! Наконец те сдавались, прихорашиваясь, повязав праздничные платки, улыбающиеся и помолодевшие шли и заводили нужную песню.
Никогда и нигде потом не довелось видеть и слышать такое исполнение! Никакой артист, будь он хоть трижды народный, не в состоянии перенять и отобразить этот светлый, сияющий лик русской деревни в миг наивысшего проявления чувств! Сам голос русского села! Неиссякаемый родник, бьющий из недр загадочной русской души, впитавший в себя многовековую народную мудрость, чувство кровного родства с землёй и со всем окружающим миром. Глубокая осознанность важности момента, воплощение мечты в её вековечном устремлении в горные выси. Вдохновение, уводящее вслед за песней туда же, ввысь, к солнцу, всех слушателей, даря им радость и счастье, облегчая и просветляя их нелёгкую долю вечных тружеников. В этих песнях была прожита целая жизнь и не одного поколения, сам народ был и автор, и исполнитель.
Эти золотые самородки и работали так же самоотверженно, с такой же самоотдачей, как и пели.
Мироныч много лет был бессменным колхозным бригадиром.
Авторитет его в селе был непререкаем, Надо признать, что крестьянское чутьё никогда его не подводило. Все у соседа спорилось, любое дело. У него и картофельный участок, и огород, а впоследствии и сад, были образцовыми. И, пожалуй, только Мироныча и моего отца можно было видеть помогающими своим жёнам в делах, искони считающимися в селе сугубо женскими. Нередко женщины, указывая на этот факт своим мужьям, упрекали их за нерадивое отношение к ним, их жёнам.
Заядлый грибник, как и мой отец, Мироныч, ходивший по полям, раньше всех узнавал, что и где появилось. В страду в селе было не до грибов. Мы, дети, по его подсказке отправлялись, и небезуспешно, за прибавкой к нашему скудному рациону. Луговые опята жарили с ягодами, собранной там же, в лугах, клубникой. Наши матери, придавая делу особую, ради нас, торжественность, пекли пироги. Боже мой, какое это было чудо! Мы важничали, с гордостью ощущая себя добытчиками в семье. Таким же заботливым к нам, детям, и таким же мудрым и сведущим во всех деревенских делах был и отец Мироныча, Мирон Андреевич. Всему селу дед Мирон, он до глубокой старости не утратил своих природных качеств, несмотря на глухоту от контузии ещё в ту, германскую войну. До самой смерти летом по утрам очень рано, в три часа, он с батогом ходил от избы к избе, громко (сам-то он не слышал) стучал в окна, будя хозяек, чтобы не проспали стадо. А если такое всё же случалось, ведь измученные за день делами женщины не высыпались короткой летней ночью, он сам провожал корову со двора в стадо. И долго ещё потом при каждом таком конфузе женщины поминали его благодарными словами, сожалея, что теперь их будить некому. Уж он-то бы не проспал!
Вот уже почти тридцать лет, как нет моего отца, прожившего только шестьдесят пять лет. А совсем недавно не стало Василия Мироновича. Лежат они в родной земле на одном кладбище и тоже, как и при жизни, по-соседски рядом. Вместе со своими детьми, ушедшими в землю эту ещё раньше своих отцов. Мой отец – с погибшим в 1971 году в армии двадцатидвухлетним сыном Юрием. Василий Миронович – с двадцатилетней дочерью Анной. И детей этих оба соседа потеряли почти одновременно. Пусть земля, на которой они, не жалея себя, так много потрудились, будет им пухом. Может, там отдохнут их натруженные, мозолистые крестьянские руки…