Чужая тайна

За что я люблю нашу профессию, - призналась как-то наша коллега-журналистка, - так это за то, что она знакомит тебя с самыми разными людьми, интересными и своими профессиями, и жизненными судьбами, и своим внутренним миром».
Не все, с чем ты встретился, что узнал, что увидел, попадает на газетные полосы. И когда за плечами годы работы в журналистике, эти встречи становятся твоим багажом – знаниями, опытом, впечатлениями, - которыми хочется поделиться.
Татьяна Чинякова – журналист со стажем.
И в отличие от многих из нас, свой «багаж» не хранит на пыльных полках, откладывая на потом его разборку. Он складывается в книги.
Недавно вышла вторая по счету с ее именем – «Пепел сгоревшего лета», жанр которой сам автор определил как городской роман в рассказах.
Нашей газете Татьяна Чинякова подарила несколько историй, из числа «отложенных», которые мы публикуем под новой рубрикой «Линии судьбы».

Если бы она жила в городе, её наверняка считали бы городской сумасшедшей. Но Нинка, долговязая веснушчатая деваха, которая и в городе-то, пожалуй, никогда не бывала, являла собой некую достопримечательность Сосновки — деревни на сто дворов.
Жила она в обветшалом домишке, доставшемся ей в наследство от рано ушедших родителей, зарабатывала тем, что зимой нянчилась с соседскими ребятишками, а летом тем же соседям помогала управляться со скотиной да пропалывать огород. И если где резали свинью, а тем паче забивали бычка, то чуть ли не первый кусок сердобольные хозяева подносили ей, бессловесной и безотказной Нинке. Впрочем, свое нехитрое хозяйство было и у нее — небольшой аккуратный огородишко соток на восемь, тощая, как сама Нинка, коза Глаша и трехцветная кошка Муська, покидавшая подоконник с геранью только в двух случаях — погулять с деревенскими котами да потом где-нибудь в сараюшке на сене скинуть Нинке очередной приплод.
Котят Нинка, не то что остальные бабы, никогда не топила, а ходила по деревне, стучась в каждый дом, и жалобно просила: «Возьмите котеночка!» И ведь брали, хотя своих некуда девать.
Да еще куском пирога делились или тем, что было на столе.
А то и в дом приглашали: «Нин, тут вот валенки на тебя, почти новые, и платьишко возьми — постираешь, наносишься еще».
Жалели Нинку. Не за то, что сирота, что умом «малость того», была за Нинкой еще одна беда.
Сохла Нинка по Гришанину Сашке. Первый парень на деревне, красавец — при его-то черных, как смоль, кудрях да голубых глазах с поволокой. Он и на работе был горяч — трактористом числился на местной МТС, — и с девками так же лихо управлялся. На деревенских танцульках в клубе отбоя от них не было. Выйти с Сашкой в круг, да если потом еще вдоль пруда с ним прогуляться, замочив подол в ночной росе, — любая считала за счастье. А уж Нинка вовсе не сводила с него глаз, неизменно каждый вечер из своего угла без стеснения, открыто смотрела на него так, как старухи в церкви смотрят на иконы святых. И только когда Сашка уводил в темень очередную подругу, она молча покидала пост и понуро брела по уснувшей улице к своему двору.
Наутро у колодца, как водится, бабы судачили, кто да с кем. Обязательно ктонибудь из них спрашивал:
— Нинка-то была?
— А куда ж она, бедная, денется.
И хотя гнездилась Сосновка вдалеке от больших дорог, а отголоски цивилизации сюда доносились редко, женщины здесь, как во все времена и повсюду, оставались женщинами — не давали спуску красивым и удачливым и всем сердцем жалели тех, у кого не было никакой надежды на счастье.
Поговаривали, правда, в деревне, что пару раз Сашка Гришанин, перебрав самогонки с парнями и не достучавшись в свои ворота, ночевал у Нинки — так это, мол, не грех. Замуж ее все равно никто не возьмет, скорее на разженю (так в деревне называли разведенных) какую позарятся, да и без Нинки перестарок в Сосновке хватает. А уж если и покуражится Сашка, так его не убудет.
В конце октября, когда последнее сено за Медвежьей поймой уложили в валки, деревню всколыхнула нежданная новость: Гришанины сватов заслали в Порошино, соседнее с Сосновкой село. Постучали и Нинке в дверь, без злорадства, а просто в пылу азарта:
— Сашка-то твой женится!
Вспыхнула Нинка и зарделась. В первый раз. Как хлыстом ударенная, выпрямилась и так, спиной, попятилась в сени. Но на свадьбу потом пришла. А как же иначе? В деревне так завсегда было — только сильно хворый, который встать не может, так и тот из окошка норовит посмотреть на чужое веселье.
Когда она появилась, толпа перед домом Гришаниных расступилась, пропуская ее к крыльцу. Старики удрученно качали головами, бабы перешептывались. А Нинка-то вроде ничего, даже улыбалась — в бордовом костюме с брошкой, видно от матери еще, в туфлях на каблуках.
Просторная горница вмиг набилась народом, кому не хватило места (столы и скамейки, пересекая пороги, по всему дому были расставлены), без обиды и в задней комнате располагались. В красном углу, как полагается, молодые: красавец жених с белой астрой в петличке и тоненькая, как школьница, невеста, ему по плечо. Из-за кружевной фаты ее и без того бледное личико казалось прозрачным, а пушистые длинные ресницы делали его еще более детским.
И пошло-поехало! Речи заздравные, немудреные подарки молодым, частушки похабные — свадьба есть свадьба! «Горько!» кричали так, что стаканы звенели. В какой-то момент молодая украдкой взглянула на Нинку: только одна она здесь не орала песен и не тянулась через стол чокнуться с новобрачными. Но не печаль в ее глазах таилась и не зависть, некрасивая Нинка смотрела на них обоих так, как прежде смотрела на одного Сашку — замирая от восхищения, светло и благостно.
Вряд ли кто заметил тогда, как выскользнула из-за стола раньше других гостей и ушла, не прощаясь, самая тихая гостья. Говорили бабы, что в Нинкиной избенке до утра в ту ночь горел свет. Да и это скоро забылось: самый беспристрастный возница по имени Время гнал и гнал без устали своих разномастных коней.
Только вот о том, как складывалась потом Сосновская сага, старожилы вспоминают по-разному. Кто и впрямь подзабыл, а кто и для красного словца привирал — теперь не проверишь.
Жили, говорят, жили Гришанины, добра наживали, друг в дружке души не чаяли. Одна кручина — деток им Бог не давал. Натальято, Сашкина жена, здоровьем слабая оказалась. Год проходит, другой, пятый.
Уж и свекра со свекровью схоронили, в один год, царствие им небесное, уж и в райцентр к доктору Наталья зареклась ездить, а все не улыбалось им родительское счастье. Сашка хоть и не смотрел на сторону и жену свою не корил, но, видно, сильно тосковал. По этой причине мало-помалу попивать начал, а однажды и вовсе в загул ушел — в самый разгар посевной!
И вот в эту самую пору, говорят, стала Наталья в гости к Нинке захаживать. От людского глаза в деревне не укрыться — то с кринкой к ней в ворота стучится, то со свертком каким.
Одним словом, сговорились они с ней.
По тем временам знать не знали ни про женское донорство, ни про суррогатную мать, не то что нынче: за деньги и маму, и папу можно купить, а дитя и подавно. Уж не знаю, как они это дело меж собой сладили, только понесла Нинка вскоре от своего возлюбленного...
В назначенный срок родила и прямо в тот же день через деревенскую акушерку ребеночка Гришаниным отдала. Чтобы, значит, разговоров меньше было.
А мальчонка-то — копия Сашки: темноволосый, голубоглазый. Назвали его родители Сашей, в честь отца.
Гришанин-старший не по земле ходил в тот год — летал, на Наташеньку свою надышаться не мог. И вот что интересно, о том, что это не жена ему родила сына, говорили в деревне шепотом, а потом и вовсе, как по чьему-то суровому приказу, замолчали. К тому времени, как Сашенька ножкой пошел, уж и думать забыли.
Нинка все жила бобылихой, как и до этого случая, говорили, даже помогала Наталье с хозяйством, когда, бывало, та совсем сляжет: болела сильно.
А однажды немоту деревенской ночи взорвал дикий крик. Не помужски и не по-бабьи — не по-человечески кричал на всю деревню некогда бесшабашный Сашка Гришанин, а ныне обезумевший от горя отец семейства.
Спустя два дня у гроба с Натальей, враз поседевший и сгорбившийся, он стоял, изо всех сил прижимая к себе перепуганного Сашку, и не стесняясь, на виду у всех плакал навзрыд, в голос — так, как мужчины обычно не плачут.
И появилась на деревенском кладбище еще одна свежая могилка, отличная от прочих тем, что цветы здесь лежали с ранней весны до поздней осени. А зимой вместо них Нинка приносила сюда сосновые ветки. С шишками.
И голой рукой, без варежки, смахивала снег с широкого деревянного креста.
Потом уж и вместе их здесь видели с Сашкой-то ли дороги ненароком сошлись, то ли сговорились.
Нинка-то у Сашки теперь за хозяйку была: мальчонку накормит, в школу соберет, все в доме перемоет-перестирает, щей наварит и только под вечер в свою остывшую хибару возвращается. Говорили, зимой иногда и ночевать оставалась. В самом деле, чего зря сугробы месить да дрова на истопку переводить, когда утром опять чуть свет возвращаться?!
И опять бабы, честь им и хвала — такая невидаль, ни гу-гу. Если и вздумает какая хоть шуткой, хоть намеком обмолвиться — на нее зашикают так, что впрок охоту отобьют насмехаться. Сашок-младший приходящую тетю звал по-деревенски просто — тетя Нина. Как величал старший, про то никому не ведомо. Жила теперь в Сосновке за невысоким некрашеным забором тайна. И тайну эту сосновцы дружно охраняли, как зеницу ока. В самом узком кругу, на посиделках, лишь иногда кто-нибудь вздохнет: — Хоть сошлись бы да и жили по-людски, чего уж там, сынок ведь растет.
Не сошлись. Не успели.
Вскоре вслед за Натальей и муж поторопился: то ли горе его подкосило раньше времени, то ли на работе надорвался — у российского мужика век не долог.
На кладбище теперь они ходили вдвоем — Нинка и Сашка-младший.
Деревенские видели: мол, постоят рядком, она ему кудри его черные под шапочку заправит, воротник поднимет, чтобы ветром не надуло, и все говорит-говорит, наклонившись к самому уху.
Жива Сосновка и поныне. Не коснулся ее, затерянную в лесах, ветер перемен. Только дворов в ней осталось теперь не больше пятнадцати. Да и то одни старухи. На праздники, случается, если не распутица, дети к ним приезжают. Шашлыки жарят на природе, музыку громко включают, веселятся. И этих старух, как когда-то давно, называют мамами.
Всех, кроме одной, той, которую сын почему-то называет тетей Ниной.